Потом сестры обсуждали вопрос, куда устраиваться младшей. Лида советовала идти в цех и обещала помочь.
— Вот еще! — пожимала плечами Варька. — Тебе уже двадцать шесть, и никто не сватался. А я себя губить не хочу.
— Тетины песни поешь, — заметила Лида раздраженно. — Смотри, на паперти кончишь.
Устроилась Варька в заводской клуб буфетчицей. Возвращаясь с работы, она весело рассказывала сестре о подвыпивших мальчиках, что толкаются возле ее стойки, и швыряла на стол монеты и мятые рублевки.
— Ты не думай, — объясняла она сестре, — это не ворованные. Мальчики сдачи не берут.
Аккуратно собирала деньги, складывала их в пластмассовую коробку. Кивала Лиде на свои сокровища:
— Ты, если что, можешь взять немного. Все-таки мне тоже помогала...
В вечернюю школу Варька пошла только после скандала с сестрой.
— Мне, может, замуж скоро, а тут синтаксис...
— У тебя уже есть кто-нибудь? — ужасалась Лида.
— Нету. Только этого добра много. Я знаю...
В школе сестры сидели за одним столом. Лида сделала это с умыслом. Боялась, что Варька будет лениться на уроках, кокетничать с соседями, не записывать лекций. И когда та действительно начинала зевать, тихонько подталкивала ее под столом и шептала, чтоб не слышал учитель:
— Не дури! Срам какой!
— Не сердись — печенку испортишь! — чесала языком Варька.
Занятия по литературе и русскому языку вел в школе Петр Михайлович Лавров, совсем еще молодой человек, лет двадцати двух — двадцати трех.
Тихий и застенчивый, он был удивительно строен и неловок, будто его только что смаху вытесали из молодой, пряменькой, едва окрепшей березы.
К его лицу никак не шли круглые железные очки, придававшие большим светло-синим глазам излишний холодок и строгость.
Говоря о писателях, Лавров сиял близорукими глазами и разводил в стороны крупные рабочие руки, точно удивлялся тому, как это могли люди с помощью пера и склянки чернил нарисовать картины, полные жизни.
— А что, разве не чудо, — потряхивая льняными длинными волосами, вопрошал Петр Михайлович, — поэт давно умер, а его сердце — вы же слышите! — стучит в стихах, и наши начинают стучать с ним в лад. Ну ясно же, чудо!
Варьке быстро надоела школа. Как-то, возвращаясь с занятий, она сказала Лиде:
— Учиться надо, чтоб хорошо жить. А если можно без уроков, тогда зачем они?
— А что такое «хорошо жить»? — спросила Лида.
— А то ты не знаешь? Одеваться красиво, кушать, с мальчиками погулять.
— Все?
— Все. Больше простому человеку не требуется.
— Рано тебе еще с мальчиками гулять, И о жратве поменьше думай. Голову набивай, а не живот
— Это ты опять от зависти, — съехидничала Варька. — За тобой-то никто не бегает.
— А за тобой бегают?
— За мной бегают.
— Ну смотри — набегаешься, родишь, я из дома прогоню.
— Нашла дурочку Я все по закону.
— По закону не бегают, а ухаживают. Может, много лет ухаживают, а потом женятся.
Варька подтолкнула в бок Лиду, спросила, чуть краснея:
— А ты еще ни с кем не была? Интересно! Только разве скажешь!
— Ни с кем. Ты об учении думай.
— Ну да, — ухмыльнулась Варька. — Тебе и не надо, холодная ты какая-то и кислая, вроде кваса.
— Ничего не холодная, — смутилась Лида, — вот кончу школу, тогда и подумаю.
— «Тогда»! И сейчас-то суходушина!
— Перестань болтать! — рассердилась Лида. — Какая суходушина?
— Ну, не пенься, — проворчала Варька. — Ты, как хочешь, живи, а я — сама по себе.
— Сама по себе, а в школу ходи!
Наверно, Варька все-таки бросила бы школу, если бы не случай, сильно изменивший жизнь сестер.
Петр Михайлович, рассказывая на одном из уроков о Маяковском, внезапно замолк, будто поперхнулся, и долго кашлял: порвал нить мысли и никак не мог связать разрывы в узелок.
Варька, рисовавшая в тетрадке усатые профили, с любопытством подняла голову и внезапно — гордо и весело — тряхнула длинными темно-русыми косами.
Петр Михайлович — так показалось Варьке — краснея и близоруко щуря глаза, вцепился в нее взглядом и забыл обо всем. Льняные волосы падали ему на лоб, мешали смотреть, и учитель, будто конь, сгоняющий мух, дергал головой.
Варька ущипнула сестру за бок:
— Вот тебе и «много лет ухаживать»!
Через неделю уже весь класс знал, что Лавров насмерть влюблен в младшую Базыкину, и тут, пожалуй, пахнет женитьбой.
Сама Варька весело поддерживала эти слухи,
— А что? Вполне может быть, — отвечала она на лукавый шепот одноклассниц.
По ночам, лежа в кровати, смотрела сощуренными глазами в потолок, спрашивала сестру:
— Красивый?
— Красивый Я рада за тебя.
— А почему красивый?
— Ну, как же! — живо восклицала Лида. — Глазища умные-умные, и не пустомеля какой-нибудь, не шаромыжник.
— Откуда знаешь?
— Вот те и раз! Это всякому видно.
Потихоньку вздыхая, Лида поучала сестру:
— Ты теперь, Варя, лучше всех учись — не подводи Петра Михайловича.
— Тю! — хохотала Варька. — Чего это голову ломать? Он мне и так пятерку выставит. На то и любовь.
Помолчав немного, допытывалась у старшей сестры:
— А ты знаешь — что́ она — любовь?
— Это когда ты счастлива от него, а он от тебя.
— А если кто любит меня, а я его нет, тогда не любовь?
— Тогда нет.
— Ну ладно, я, может, люблю. А он-то — и говорить нечего. Не слепая.
Как-то в субботу, перед школой, Варька выпросила у Лиды штапельное платье и туфельки на высоких каблуках.
— Тебе зачем?
— Учителя в гости приглашу. Можно?
— Можно, — побледнев, сказала Лида. — А он знает?
— Не знает. Все равно придет, я же вижу.
На уроке сестры, как всегда, сидели за одним столом, а Петр Михайлович опять запинался, мял слова и глядел — как ясно видела Варька — только на нее.
После уроков шепнула сестре:
— Ты беги домой, ужин согрей, пол протри, а я учителя притащу.
Лида поспешила домой, сделала все, что нужно, но не успела переодеться, когда в дверь постучали.
Девушка растерялась, густо покраснела и убежала переодеваться на кухню.
Вернувшись, присела на краешек стула — и вскакивала только тогда, когда надо было подать Петру Михайловичу и Варе винегрет или рыбные консервы.
Варька быстро захмелела. Подливала себе в стакан вина из большой черной бутылки, не замечая, что учитель и сестра почти не пьют.
— Чего это вы стеснительный такой? — фамильярно допытывалась она, обнажая в улыбке блестящие мелкие зубы. — Чай, не впервые с девчонками-то?
Учитель наливался краской, невпопад кивал головой, и Лиде казалось, что думает он о чем-то совсем другом. Иногда близоруко взглядывал на Лиду, и было у него такое растерянное выражение мальчишки, точно хочет прыгать с кручи в воду, да боится: не влетело бы за озорство.
